Мистический Петербург

И более всех, наверное, жители Поднебесной, которые приезжают в город на Неве целыми предприятиями. Поэтому во все крупные музеи города огромные очереди, на всех площадях множество иностранных туристов, звучит разноязыкая речь. Как и всегда, город поражает размахом, каналами, итальянской архитектурой и непохожестью на другие российские города. Недаром его называют Северной Венецией. 

Это очень литературный и мистический город. Здесь, в старой его части, каждое здание – это история. К примеру, на улице, где был наш хостел, Гороховой, когда-то  жил Гоголь, и, как утверждают знатоки, именно здесь проживали  «маленькие люди» – герои произведений Достоевского Макар Девушкин и Варенька Доброселова. А наискосок напротив жил великий старец, сам Григорий Распутин. По слухам, его неуспокоенный дух до сих пор беспокоит и пугает жильцов этого доходного дома. Улица эта – одна из самых исторических и старых, названа по имени одного купца по фамилии Горохов (по некоторым данным, фамилия его была Гаррахт, которая со временем превратилась в Горохов), который открыл здесь торговую лавку. По утверждениям литературоведов, Гороховая еще и самая литературная улица Петербурга. Ведь именно здесь жили такие литературные герои, как Илья Ильич Обломов, Вера Павловна («Что делать?» Чернышевского), она упоминается в поэме «Мертвые души» Гоголя – в «Повести о капитане Копейкина», в романа «Идиот» Достоевского, в рассказе Куприна «Блаженный», в поэме Иосифа Бродского «Петербургский роман», в стихах Анны Ахматовой… 

Приехать в Петербург и не посетить дом-музей Пушкина на Мойке – это для учителя литературы, пусть и бывшего, просто недопустимо. Первое ощущение, особенно когда приходишь сюда после посещения Эрмитажа, Петергофа и прочих царских дворцов с их показным великолепием и бьющей в глаза роскошью, это как просто и даже по тем временам бедно жил великий поэт. Совсем простой дом, ведущие в полуподвал ступеньки – вот она, дверь в его квартиру, на которой до сих пор висят бюллетени о состоянии здоровья раненого поэта. Одиннадцать комнат на первом этаже – кажется, что это так много, на самом деле даже тесно для семьи, состоящей из четырех взрослых и четырех детей, плюс кормилица с гувернанткой, не считая дворни, живущей в подвальном этаже. Ведь Наталья Николаевна, младшая из сестер Гончаровых, вышедшая замуж раньше всех, взяла двух  старших сестер в свою семью, видимо, в надежде, что в большом городе у них больше шансов сделать подходящие партии, чем в деревне под Калугой, в поместье матери. Комнаты почти все анфиладой, проходные, даже спальня-будуар Натальи Николаевны, видимо, поэтому там стоит ширма, кабинет же свой поэт перегородил книжными полками и заколотил вход из детской, где в самой большой комнате жили дети – Машка, Сашка, Наташка и Гришка (так их называл отец). Вот на этом самом диване он умирал от жестоких болей (уже в 20-м веке на нем были обнаружены частички его крови и научно доказано их принадлежность поэту), его письменный стол и любимое вольтеровское кресло, и множество книг. Настоящая библиотека поэта находится в более надежном месте, это просто похожие, в переплетах, тогда как сам поэт не мог позволить себе дорогие переплеты и книги покупал именно для работы и чтения. Крохотные ботиночки кого-то из детей Пушкина нашли относительно недавно в подвале дома, как говорит экскурсовод, этот дом хранит в себе еще немало неразгаданных тайн. Похожие на пуанты бальные туфельки жены Пушкина. Кто из поэтесс – Ахматова или Цветаева – обвинял ее в гибели великого поэта? Мол, это ее кокетство виновато в его гибели. Посещение музея полностью реабилитировало юную жену Пушкина от каких-либо обвинений. Родить за шесть лет четверых детей, быть просто образцовой мамой, хозяйкой большой семьи, которой всегда не хватало средств, нужно было помогать мужу, вести кое-какие дела. К тому же семья жила весьма уединенно, в доме бывали только близкие друзья мужа. Поэт был прав, когда защищал жену от нападок, считая ее своим ангелом. По легенде, он предвидел будущую судьбу  своих детей, а ведь им на момент его гибели было совсем мало лет, особенно тревожился за Сашу, названного в его честь, и запретил своим потомкам писать стихи – мол, лучше его никто все равно не будет писать, а врагов могут нажить в лице власть имеющих. Юная вдова, как и было  велено мужем, уехала в деревню, где жили ее мать и брат, и хотя поклонников у первой красавицы было достаточно, вышла замуж только через семь лет за друга брата, генерала Ланского, который любил ее детей так же, как и своих. И в гибели великого русского поэта нет ее вины, значит, такова была его участь. А приметы были: во время венчания в Москве поэт нечаянно задел рукой и уронил аналой, во время обмена кольцами одно из них упало на пол. Говорят Пушкин, который, как и почти все люди в то время, был весьма суеверным, страшно побледнел и сказал, что это к не добру. И в то роковое утро в день дуэли он забыл свой оберег (помните «Храни меня, мой талисман!») – кольцо, оберегающее от насильственной смерти… 

* * *

В первый раз я приезжала в этот город, когда он еще носил имя Ленина. Нас, школьников, возили тогда в основном по так называемым ленинским местам и по кладбищам – Пискаревское, Марсово поле… Запомнился дневник Тани Савичевой, строки, написанные ослабевшей от голода детской рукой: «Савичевы все умерли, осталась одна Таня…» Наверное, поэтому, идя по блестящему многолюдному Невскому, иногда видишь перед собой совершенно другую картину, оставшуюся в памяти, скорей всего, от какого-то увиденного кинофильма – заваленные сугробами улицы, торчащие мертвые трамваи и шатко ступающие, падающие посреди тротуара люди с почерневшими и изможденными от голода лицами, бредущие на Неву за водой. А ведь это тоже страница, да еще какая, истории этого города и его героических жителей. Обидно, что имена многих его простых жителей – тех, кто строил его на болоте, ютился в чердаках и подвалах, погиб в блокаду, не остались в его истории. Зато остались имена богатых и сиятельных – Юсуповский дворец, откуда выбежал отравленный Григорий Распутин и побежал к Неве; Аничков мост; Апраксин двор, похожий на наш Столичный рынок, где при входе ловят простофиль те же вездесущие золотозубые цыганки… 

В первые дни, когда организм никак не мог адаптироваться к перемене часового пояса, вставала в половине ночи и блуждала по хостелу (а дом старый-престарый, построен в первой половине 19 века как доходный, в подъезде так и веет вековой сыростью), и мне, человеку, чувствительному ко всякой мистике, все казалось, что вот откроется дверь ванной и оттуда выйдет призрак какого-нибудь мелкого чиновника, вроде Акакия Акакиевича из гоголевской «Шинели» или умершего в блокаду ребенка. Из открытой форточки узкого окна, выходящего во двор-колодец, раздавались какие-то неясные звуки вроде приглушенных стонов и вздохов. Или это мне просто казалось, так как накануне кто-то рассказал страшную историю – о том, как в одной такой частной гостинице одна семья часто оставляла своего ребенка, девочку лет шести-семи, когда той не хотелось идти в очередной музей или в торговый центр. Девочка эта, как и все современные дети, любила в одиночестве играть в компьютерные игры и нашла такой укромный уголок в коридоре и сидела там. В гостинице часто никого не оставалось. Ее это совершенно не заботило, родители оставляли ей ее любимую еду вроде картошки фри и всяких бургеров. И однажды к ней пришла девочка ее лет, которая стала с ней играть. Худая такая девочка, наверное, из очень бедной семьи, одетая в какое-то странное платье и чулки, на ногах старые ботиночки на шнурках. Девочка была всегда очень голодной и просто пожирала глазами еду, оставленную нашей девочке родителями. Лиза ее жалела и просила родителей оставлять ей больше еды. Те удивлялись, но все некогда было вникать, что за это девочка и так далее. Вскоре они уехали домой и там уже подробно расспросили дочь о странной питерской подружке. Та сначала словами, а потом взяла и нарисовала (она хорошо рисовала) девочку, одетую по моде сороковых годов и страшно худую, и сказала, что девочку зовут Дина, папа ушел на фронт, а мама на заводе, и она все время хочет кушать…