«Коммерсантъ» о якутском «Пугале»: Хтонический реализм

До российского проката добрался победитель «Кинотавра» — фильм о деревенской знахарке, снятый режиссером Дмитрием Давыдовым в Якутии на якутском языке. Давыдов работает школьным учителем и снимает фильмы у себя в деревне, задействуя местных жителей в качестве актеров, а его имя уже стало визитной карточкой «Сахавуда» — единственной полноценной региональной кинематографии в России

Полицейский уазик привозит в участок знахарку (Валентина Романова-Чыскыырай), чтобы та помогла медсестре выходить подстреленную из ружья девушку. Ведунья раздевается донага и, тяжело дыша, начинает высасывать из пациентки смерть. Следом — рвота, потупленный взгляд участкового, протягивающего купюры, в магазине ей продают только водку — хлеба ни-ни, из вредности. В деревне ее недолюбливают, многие считают пьяницей и обманщицей — пока сами не явятся на сеанс: вылечить бесплодие или икоту, принять роды или еще чего наколдовать. К ней идут, оказавшись в тупике.

Тупик — примерные координаты и время действия. Пугало — как ее называют только в титрах, то есть за глаза,— не та, кем кажется. Ее дар, ее проклятие и ее трагедия до финала ускользают от зрителя и земляков, превращая героиню в сосуд домыслов — и чужой боли. Ее знахарка всасывает ртом, втягивает ноздрями, сканирует глазами, пренебрегая привычными врачебными инструментами. Ее пациенты — тело и душа, которые не обязательно резать скальпелем и просвечивать рентгеном, чтобы найти изъян. Вот и цветовая гамма фильма тяготеет к оттенкам кожи, прелой листвы, сухой почвы, иногда переходя в асфальтовую зимнюю серость.

Тактильность, осязаемость, укорененность в реальности — ключевые черты фильма Дмитрия Давыдова, первого якутского участника «Кинотавра», получившего на главном российском кинофестивале сразу три награды — лучшему фильму, лучшей актрисе и приз критиков. Тревожная внимательность, вкрадчивость позволяет рассматривать «Пугало» как хоррор — недаром за монтаж картины отвечал один из главных жанровых спецов Республики Саха, режиссер Степан Бурнашев. Это он впервые привел школьного учителя Давыдова на съемочную площадку, предложив ему роль в массовке «Беглого» (2014). И кажется символичным, что survival horror Бурнашева «Черный снег», выигравший через пару месяцев после «Пугала» главный приз фестиваля в Выборге «Окно в Европу», почти одновременно с «Пугалом» вышел в российский прокат.

Впрочем, «Пугало» все-таки не фильм ужасов, хотя сюжет прикасается к мистическому, питается от ритуальной хтони, которая напоминает человеку его скромное место. Давыдов не стал связываться с шаманизмом — могут не так понять, обидеться — и выбрал знахарку как носительницу якутских поверий, ощущения близости к природе. Вот она, как Шукшин в «Калине красной» (1974), обнимает березу. Или хлещет водку чаще, чем Серебряков в «Левиафане» (2014), пытаясь забыться, исторгнуть накопленные страдания, свои и чужие.

Демон-алкоголь и спасительно-безжалостная природа — два столпа, вокруг которых строятся фильмы Давыдова, как и многих других якутских режиссеров (в том же «Черном снеге» дальнобойщик везет паленый самогон через плотоядную степь). Третья важная черта, которая во многом объясняет феномен якутского кино,— стремление сохранить культуру, язык, запечатлеть их и переплавить в новые формы — например, кинематографические. И тут «Сахавуду» не принципиально: жанровое кино или «фестивальное» — везде будет и родная земля, и волнующие земляков вопросы.

В этом «бермудском треугольнике» Давыдов демонстрирует проверку человека трагедией: смертью, как в «Костре на ветру» (2016), беспамятством, как в «Нет бога кроме меня» (2019). В «Пугале» ощущение пустоты достигает новых масштабов: анонимное горе ведуньи рифмуется с бесперспективностью местной жизни, ее каждодневной незащищенностью. И только она, вычеркнутая, по сути, обществом и живущая мистическими ритуалами, способна кому-то помочь. К знахарке приходят, потому что другие институты не работают: юная медсестра во время родов односельчанки просто садится в предбаннике и горько плачет. Есть проблемы и со школой, доводящей детей до заикания, и с полицией, где на всех один участковый, и с семейной скрепой, которая держится на честном слове. Райцентр, который в «Нет бога кроме меня», предыдущем фильма Давыдова, просто сосал из героев деньги, тут мелькнет переполненной маршруткой, где обсуждают мясо, бездомными да секс-работницами, среди которых Пугало попытается разыскать дочь. Так пустота внешняя рифмуется с внутренней: фантом Анжелы, являющейся отражением в окне автомобиля, напоминает призрак прошлой жизни — такой же незащищенной и ранящей. Эта маленькая подсказка, возникающая в финальной трети, оставляет еще больше вопросов, но позволяет предположительно идентифицировать молчаливого кочегара как супруга знахарки — собутыльника по несчастью.

Фильм вообще бьется на сцены как ритуалы дня: расклеивающаяся, облупившаяся хибара Пугала подчеркивает невозможность целостности. Давыдов признается, что пишет сценарии по наитию — вот только недавно узнал про трехактную систему,— но его нарратив подчинен другому, народному учебнику. Каждая сцена выразительна, как резные фигурки, которые мастерил у топки герой «Костра на ветру». Вот Пугало поглощает похлебку. Вот колет дрова. Вот пьет водку из горла. Вот берет у соседа кырыымпу — якутскую скрипку, чтобы извлечь звук усталой души (тщетно). Вот бродит по заснеженным тропам. Вот натягивает разные сапоги, словно намекающие на ее связь с двумя мирами. Вот пляшет танец злости под окном у обидевшей ее женщины, хлопая себя по скрытой за тремя слоями одежды заднице. Несмотря на ситуативный юмор, каждая история Давыдова — протяжная песнь с неизбежной смертью в финале. Чистая лирика, жанр плача.

При этом фильмы Дмитрия Давыдова подчинены будущему и верны фактам чувств. Бьющим тревогу, утопающим в тоске, ежащимся подле смерти, веселящимся посреди снежного одиночества. Горе убивает героев и героинь не в тот момент, когда оно приключается, а когда они готовы передать эстафету другим — тем, кому никто не поможет. Как бы фактурно оператор Иван Семенов ни снимал якутскую глушь — этика здесь заслоняет эстетику. Родился и пригодился — даже если собаки лают, а соседи бьют.