Спи, моя радость, усни!

Так что в школу я попала тоже в этом месяце. Надо сказать, что до этого я «сеяла разумное, доброе, вечное» в Казахстане» в районном центре большого винодельческого совхоза со смешным названием Кзыл-шорик. Школа имени Мухтара Ауэзова была только что отстроена и блистала чистотой и свежестью, новой мебелью, огромными залами во всех этажах и большим пришкольным садом. Эта же школа, старое одноэтажное здание, неприятно поразила мрачностью и неприятным специфическим запахом школьных туалетов. Ну, тут я точно долго продержусь, подумала я, еще не зная, что проработаю здесь десять долгих лет.

Мне, как новенькой учительнице, достались – по закону подлости – самые безбашенные, неуправляемые классы: лихие 9-е и два пятых, которые поражали не качеством, а количеством детей. Предыдущая русичка, которую они довели, как говорится, до ручки, сломав в честной драке с некоронованным лидером одного из 9-х собственный палец, срочно уехала повышать свою педагогическую квалификацию на какие-то курсы (куда, по всей видимости, принимали таких вот пострадавших на педагогическом поприще). В каждом 9-м было по негласному, всеми признанному отрицательному лидеру, который и делал погоду в классе. Особенно поразил меня, привыкшую в Средней Азии к беспрекословному подчинению и уважительному обращению к учителю, один из них, назовем его просто Сидоров. Это был огромный подросток с уже испитым, порочным лицом, для которого не существовало никаких авторитетов и запретов. Он мог заявиться когда угодно – в середине, в конце урока, и самым бесцеремонным образом, не постучавшись, не поздоровавшись, не спрашивая разрешения, вваливался в кабинет и усаживался туда, куда ему в этот раз захотелось сесть. Постоянного места Его Высочество не признавал. Он просто хватал за шкирку того, кто в это время сидел на угодном ему месте и зашвыривал на другую парту. Возмущаться и кричать, а тем более тащить его в учительскую к завучу, рискуя своим пальцем, было бесполезно, как говорится, себе дороже. Конечно же, никаких канцелярских принадлежностей вроде ручки, тетрадки, учебников у него сроду не водилось, при всем при этом он приходил в школу с каким-то задрипанным ранцем, видавшем в своей жизни лучшие времена. Удивительно, что я иногда до сих пор задаюсь вопросом: а что он таскал в этом ранце? В школьном журнале против его фамилии зияла абсолютная пустота, в предыдущих четвертях стояли тощие, по всей вероятности, в последний день из головы нарисованные тройки (так сказать, плод фантазии учителя, «чтобы завуч не придирался, почему нет оценок»). По идее и по справедливости этого Сидорова давно надо было перевести в вечернюю школу, поскольку от его «учения» и пребывания в дневной школе было больше вреда, чем пользы. Если Сидоров приходил в школу в хорошем настроении, то учебному процессу приходил конец, поскольку Его Высочество Трудный Ребенок веселился и проказничал, мог делать абсолютно все, что втемяшивалось на тот момент в его дурную башку. Самым любимым его развлечением было такое: он притаскивал в школу так называемое изделие №2 (попросту говоря – презервативы), наполненные водой (надеюсь, что это была вода) и играл с ними, кидая в девочек, те, конечно, с визгом отскакивали, весь класс, за небольшим исключением из двух- трех «ботаников», жаждущих знаний, наслаждался содомом и гоморрой. На шум прибегала завуч и наводила относительный порядок. После урока обычно следовал вызов на ковер к директору – абсолютно индифферентному человеку, который страдальчески смотрел на меня, пока его заместительница изощрялась в риторике на тему: педагог я или не педагог, есть у меня соответствующее образование или нет и, наконец, чему только учат в университете? Если честно, вот этому – как вести себя учителю, если ученик приносит в школу гондон и развлекается с ним на потеху всем – меня никто не учил. Я сидела и перебирала в уме предметы, на которые налегала, будучи студенткой, кстати говоря, не последней на курсе, на ум приходили: старославянский язык (не особо нужен-то в школе), научный коммунизм (ни разу не пригодился в школьной практике), марксистко-ленинская философия (все благополучно забыто по сдаче экзамена), лекарствоведение и анатомия человека (на курсах гражданской обороны, но без сдачи которых диплома не видать как своих ушей), история с бесконечными съездами партий, физкультура с самыми свирепыми преподавателями... Собственно педагогики было очень мало, да и там говорили одно и то же: учитель должен любить детей и уважать в них человеческое достоинство, а вот как любить и уважать ТАКОГО, который никого, в том числе и себя, не уважал, ни слова, ни полсловечка. 

Иногда, правда, наступал и на моей улице праздник – в те дни, когда (извиняюсь за выражение, но, понимаете, допек он меня) козлина Сидоров приходил в школу хмурый и невыспавшийся и, согнав с последней парты сидящих там, укладывался спать. «Спи, моя радость, усни! - мысленно желала я, даже не пытаясь скрывать от класса нечаянной радости. – За что мне такое счастье привалило сегодня?» Урок проходил спокойно, и даже откровенный хамский храп на последней парте не мог испортить в тот день праздничного настроения. 

Так – на урок в 9-й класс как на войну – прошло три месяца, и в один из ненастных майских дней меня вызвали в кабинет завуча: наконец-то заявилась вызванная классным руководителем женщина-мать Сидорова. Я, несчастная страдалица, труженица нивы просвещения, справедливо разгневанная и приготовившая целую оду возмущения по поводу ненадлежащего воспитания отпрыска этой нерадивой родительнице, буквально влетела в кабинет....Перед грозными очами завуча на уголке стула притулилась маленькая, иссушенная годами запоя женщина, скорей уже старушка, в детских резиновых сапожках, дурно одетая, с тем специфическим запахом, который присущ, независимо от национальности и местожительства, всем страдающим хроническим алкоголизмом. Она, и так пугливо съежившаяся на краешке стула, при моем появлении еще больше втянула худенькие плечи и опустила голову. Я молча смотрела на нее, заранее приготовленная речь вылетела из головы, и, самое главное, я в тот же миг все, абсолютно все, простила несчастному беспредельщику Сидорову.

 
Весь май Сидоров якобы болел и пришел только на экзамены, которые он с божьей и нашей помощью сдал и распрощался со школой навсегда: его пристроили в одно из профессиональных училищ.