АСЯ, или почти детская сказка

А умирать — это как? Куда я денусь, когда умру? Буду на облаках, высоко-высоко, где заканчивается небо? А вы где будете? А смерть, она с косой? Возьмет и скосит – вот так вот, по горлу? А смерть, она бессмертна? Устанешь ведь так косить. Наверное, от нее нужно убегать? Или не нужно, а то умрешь уставшим…
 

— Ну что это за вопросы? — отмахивались от меня взрослые. — Выкинь эту чушь из головы, тебе рано об этом думать. 

— А когда еще о ней думать? — думала я, усевшись возле какого-нибудь понравившегося мне надмогильного холмика. 

Наш деревенский погост располагался на горе, под которой протекала крутая река-матушка, и, когда светило яркое солнце, это было живописнейшее место. Смотришь прямо на солнце, и глаза слезятся.

— Наверное, смерти, как и солнцу, нельзя смотреть в глаза, — думала я вслух, — она не позволит. Ну нельзя же смотреть в глаза человеку, у которого ты сейчас собираешься отнять жизнь. Это даже неэтично, что ли.

Похороны, в отличие от кладбищ, я не любила. Было в этих обрядах что-то гротескное, напускное, неестественное. Плач этот, мне казалось, искусственный. А сами потом сидят на поминках, анекдоты травят. И ржут. А чего плакали-то тогда? И часу не прошло. В общем, не доверяла я взрослым – все у них понарошку. 

Больше всего мне было жаль Витьку. Он всего лишь во втором классе учился, на год меня младше. Спортсмен был и красавец, конечно. Летел, залихватски присвистывая, на лыжах с нефтебазовской горы, а она огромная, угол чуть ли не девяносто градусов, а трамплины у ней – мама не горюй! Так и вылетел за трассу, где нефтебазовские же бочки из-под соляры горами валялись. Об них и разбился. 

— Вот вырос бы ты и стал олимпийским чемпионом, — говорила я ему, улыбающемуся на фотографии,  — и было бы у тебя много детишек, красивых, как ты. Вот бабушка Оля она пожила, ей, наверное, сто лет было. 

У бабушки Оли были большие деревянные часы с кукушкой. Под любым предлогом я напрашивалась к ней в гости, чтобы на эту кукушку еще раз взглянуть. Когда поводы заканчивались, я просто говорила ей: «А можно я время на ваших часах посмотрю?». Впрочем, гостье, мне то есть, она радовалась всегда. Чаю наливала в красивые, из сервиза, фарфоровые чашечки. Мы их ставили на блюдца, отливали в них из чашечек, дули и пили горячий чай. Она очень смешно надувала свои дряблые щеки, а я от всей души хохотала. Так сложилось, что бабушка Оля пережила двух своих детей. Сама растила двух внуков. Только я их не видела, внуков этих. А когда спрашивала о них у бабушки Оли, она, тяжело вздохнув, выдавала:

— Ой, деточка, не спрашивай. Ростишь их, рОстишь, а они вишь, на х… посылают. Уж помереть бы скорее, да вот не приходит – не забирает. 

— Так, может, и хорошо, что не приходит? — справлялась я. 

— Все про нее люди клевещут, такая она сякая. А не будь ее, и что, живи вечно? Избавительница она.    

— Полоснет тебя косой своей, не так заговоришь, — стращала я бабушку Олю. 

— Нет у ей никакой косы, — смеялась она над моими грозно сомкнутыми бровками, — у ей чумадан, тяжеленный, а внутри часики, всякие разные.

Вот так пришла она, приобняла бабушку Олю, говорят, во сне, и сложила ее часы с кукушкою в свой чумадан.   

А вот дядя Вова, тоже сосед наш, не послушал свою жену Татьяну, а она говорила: "Не едь на охоту, чую что-то неладное, вон, даже «декабрист» загнулся, цвести перестал – не к добру это". А он ей: "Выкинь ты этот дурацкий цветок, что за суеверия, и хватит нюни распускать". Я слышала, когда к Вальке, их старшей дочке, пришла, а она цветы поливала, а потом мы с ней гулять пошли. А на следующий день дядю Вову с охоты привезли, прострелянного. Говорят, кто-то нечаянно застрелил. Теть Таня так выла, прямо волком. Так соседки судачили. Наверное, потому что луна была полная. И «декабрист» этот дурацкий теть Валя прямо в окно выбросила. 

А вот дядя Юра. Про него все говорили: «герой». Они ехали с рыбалки, и трос на моторке оборвался, их за борт и выкинуло. А в октябре вода ледяная. Он троих спутников спас – одного за другим на берег доставлял. А четвертый его с собой на дно утянул. Дядю Юру нашли, а Василия, того четвертого, не нашли. Василий был единственным сыном у долговязого Иннокентия. Я его часто на реке видела, он все ходил вдоль берега, далеко-далеко, все Василия своего искал, звал, кричал. Так его однажды на берегу реки умершим и обнаружили. Говорили, нашел старик покой. 

Впрочем, все здесь покоящиеся уже сделали свое последнее дело, встретившись с ней. Мы как-то с Иркой, подружкой моей, шли после уроков домой и заглянули в местную мастерскую где столяры, кроме всего прочего, и гробы изготовляли. А столяры и прочие плотники на обед ушли, в нашей деревне никогда дверей не запирали. Вот мы с Иркой в гробы и залезли, примериться, так сказать. Неудобно в них лежать, твердо. 

— Я не хочу, чтобы меня в гробу хоронили, — сказала из гроба Ирка. 

А я тем временем другим была занята. Я впервые часы песочные увидела. И настолько меня этот песок, перетекающий из одной половины в другую, завораживал, что я решила их стащить. 

Потом мы переоделись дома и на нефтебазовскую горку пошли – осенью под ней много сикши росло. Такая маленькая черненькая ягодка, в народе ее еще зассыхой называют. Смешно. Мы на самом верху стояли и думали, как бы нам поудобнее было, чтобы и быстро спуститься, и не убиться, как Витька. Хоть не зима и мы не на лыжах, но все же. И как в воду глядели.  Об что-то споткнувшись, я полетела вниз кубарем, да так, что в глазах рябило от мельтешения огромных нефтебазовских цистерн, свалки ржавых бочек из-под соляры, кустов карликовой березки и зассыхи…

Если вы думаете, что не поймете, как разговаривает смерть, то ошибаетесь: она говорит на понятном языке, шепчет тихо и ласково. И подставляет свои руки-крылья под голову, чтобы она не билась о бочки и камни, ведь внизу уже камни, а скорость падения только увеличивается, и скоро, совсем скоро я долечу до этой крайней точки. 

Я не помню, кто так говорил:   
— Весь этот мир, как детская сказка: послушал, рассказал и уснул навсегда.

Я лечу и пытаюсь уснуть. А когда открываю глаза, то вижу ручеек с огромными валунами и песочные часы, украденные в мастерской. Они разбились, и песок утекает из них в ручей, но мне не жалко. Ирка что-то кричит сверху, мне не разобрать, что она кричит. Я остро чувствую эту жизнь, она радует меня светящим солнцем, летящими в небе перистыми облаками и щебетанием птиц. Кстати, меня зовут Ася. Мне 9 лет…

Яна АЛЕКСЕЕВА