Эдик, или Переселение душ

Последние два года, выйдя на пенсию, устроился охранником на одно предприятие. На работе спать не полагалось, да и сам он бы не смог уснуть в непривычном месте. Нужно  сказать, что в последнее время его мучила бессонница. Он даже ходил по этому поводу к участковому терапевту, но та только пожала плечами: мол, не вы один такой – и выписала снотворное. Впрочем, посоветовала не сильно увлекаться им. Побочные от таких лекарств он и сам прекрасно знал и вообще не стал их пить.

Тут, наверное, нужно сказать, что Николай Васильевич был человеком довольно приземленным, он верил только в материальное – в то, что можно увидеть, пощупать, попробовать на вкус. А вот его супруга, наоборот, всегда верила во все мистическое, иррациональное, во всем ей виделись приметы, чаще всего, конечно, плохие. В первое время они даже ругались по этому поводу, потом жена как-то сразу отстала от него. После того как младший сын женился и переехал на другую квартиру, они вообще разбежались по разным комнатам.

Не мог же он ей рассказать, что в последнее время с ним стали происходить странные, с его точки зрения, вещи. Она сразу же начнет торжествовать: «Что я тебе говорила?! А ты не верил!» И ему придется признать ее правоту.

А странности были… Например, ему вдруг начал сниться его давний знакомый  еще из пионерского детства, о котором он и думать забыл. А тут - нате вам! – все вспомнил: и имя – Эдик, и лицо, вечно ухмыляющееся, засиженное конопушками вплоть до ушей, и голову, наголо обритую и всю шишковидную, неправильной формы, и привычку лихо сплевывать сквозь зубы. А ведь на самом деле он с этим мальчишкой никогда не дружил – просто провел с ним две смены в пионерском лагере в далеком отрочестве (им было, скорей всего, лет двенадцать-тринадцать). Эдик был старожилом этого лагеря: вместе с матерью-поварихой, начиная с пятилетнего возраста, он каждое лето все три смены «пахал», как говорится, от звонка до звонка. Но это было не главное в нем, главное – этот на первый взгляд тщедушный мальчишка был настоящим «паханом» на территории лагеря, который держал пусть не всех, но мальчишек уж точно всех в страхе. И, как настоящий главарь, собирал дань со всего лагеря после посещения родителей. Николай Васильевич, тогда, конечно же, просто Колька, приехавший в лагерь во вторую смену, с удивлением смотрел, как тот, развалившись на своей койке, как какой-то падишах, принимал дары в виде конфет, фруктов, пачек печенья, бутылок лимонада, плиток шоколада от выстроившихся в настоящую очередь мальчиков. Жаловаться на Эдьку было бессмысленно, обычно любая жалоба, пройдя путь: пионервожатая – старший воспитатель – родительница Эдика, толстая повариха тетя Света, - возвращалась обратно, так как повариха уже тогда не справлялась со своим неугомонным сыном-хулиганом и не представляла для него никакого авторитета.  Она, страшно ругаясь, безуспешно гонялась за ним с поварешкой  в руках, но так и не достигнув цели (ну куда ей было угнаться за ловким и быстроногим чадом, которое уже сидело на каком-либо дереве и  строило страшные гримасы своей языкастой, но совсем для него не страшной мамаше!), срывала свою злость на своих помощниках, которые, как ей казалось, тоже смеялись над ней. Было бы не так страшно, если бы все ограничивалось только данью, но на деле все было гораздо страшней: Эдик был настоящим маленьким мучителем, он издевался не только над сверстниками, но мучил и все живое, что водилось вокруг. Неудивительно, что в лагере не осталось ни одной собаки или кошки: бедные звери, не выдержав издевательств, видимо, сбежали в соседние лагеря. Тогда он принялся мучить белок, евражек, бурундуков и прочих обитателей близлежащего леса. С особым удовольствием противный мальчишка любил разрушать муравейники и убивать разбегающихся в стороны трудолюбивых муравьев. А потом и вовсе догадался, собрав их в банку или бутылку, поджигать и наблюдать, как бедные насекомые инстинктивно пытаются выползти из горящего ада. Откуда в двенадцатилетнем мальчике так рано развился столь изощренный садизм, откуда такая жажда убивать, мучить, издеваться?  И дело было не в воспитании, а вернее, не в недостатке воспитания, как обычно принято думать: мол, мать виновата, и все, точка! Теперь, когда прошло столько лет, Николай Васильевич догадывался: мать, бедная тетя Света, не Макаренко, конечно, не ас педагогики, но женщина, в общем-то, не злая, не могла она специально или по незнанию основ педагогики воспитать такое чудовище. Эдька скорей таким был от рождения, а может, унаследовал гены своего таинственного отца, которого никогда не видел.  Но так или иначе, но это был настоящий монстр, который терроризировал весь лагерь. Кажется, даже вожатые побаивались связываться с ним лишний раз. Никогда Колька не боялся никого так, как Эдика, когда только от приближения к нему этого мальчика что-то замирало и коченело в животе, казалось, что сердце было готово выпрыгнуть из груди и начинало быстро-быстро стучать. Сколько раз, лежа в темноте и сдерживая рвущиеся рыдания, он желал своему мучителю смерти – ужасной, мучительной, медленной… Да, наверное, не он один… Как он считал дни до окончания смены, мысленно обвиняя родителей, которые запихали его в этот лагерь.

В самый последний день, вернее, накануне, когда они, возбужденные последним прощальным костром, песнями возле него, вернулись в свой корпус и долго не могли заснуть, наконец угомонились, притихли, засопели носами, он, Колька, тоже вздремнул, как вдруг проснулся от негромкого стука. Стояла ясная лунная ночь, занавески с окон уже были сняты кастеляншей. И Колька, спящий возле самого окна, увидел какую-то птицу, которая смотрела на него большими желтыми глазами. У нее был странно, нереально осмысленный печальный взгляд, и она, птица, кого-то ему напоминала. Он испугался и закрылся с головой одеялом, а когда откинул, птицы уже не было. Утром хотел рассказать о своем сне вожатой Любе, но той все было некогда, после обеда вообще началась невообразимая суета, стали подходить родители за ними. За ним позже всех приехала мама, он уже собрал свои вещи в рюкзак и злился, что он последний в отряде остался. Уходя по тропинке к воротам, он вдруг увидел сидящего на дереве Эдьку. Они встретились взглядами, и тут он почему-то вспомнил вчерашний сон: птица эта была непостижимым образом похожа на Эдика – необычно тихого и такого одиноко-печального.

А зимой случилось то страшное убийство, о котором долго не смолкали пересуды, говорили даже, что в городе объявился маньяк. На окраине города в одном из частных домов был убит мальчик-подросток. И не просто убит, а буквально растерзан на клочки. И это был тот самый Эдик. Убийцу так и не нашли, как и причин столь тяжкого убийства. Коля был просто в шоке от случившегося, но потом все потихоньку позабылось.

Однако оказалось, что память окончательно не стерла это событие, и все вспомнилось сейчас и стало донимать его, как будто он был виноват в его смерти. Он, Эдька, его давний мучитель, стал буквально преследовать Николая Васильевича. Приходил не только когда ему удавалось заснуть крепким сном, но даже наяву. Мужчине казалось, что он узнает его в каком-нибудь прохожем, мелькнувшем в уличной сутолоке, или увяжется какая-нибудь живность, тоже каким-то макаром напоминавшая ему мальчишку-хулигана. Не далее как вчера, например, за ним два квартала шел какой-то кот – прямо один в один Эдька. Рыжеватый окрас шерсти был похож на отросшие в конце лета Эдькины волосы, но больше всего кот напоминал давно умершего мальчика своими повадками хулигана: он ведь не просто шел за ним, а пробежав вперед, вис на чугунной ограде или спрыгивал прямо под ноги с высокого забора и громко, по-хулигански,  издавал победное мяуканье, скорей похожее на бандитский клич. И всем своим видом будто говорил: «Вот он я, не узнаешь, что ли?» Может, действительно существует загробная жизнь и переселение душ, как утверждает его жена?